Испытание 50-мегатонной советской водородной бомбы потрясло воображение современников. Став самым мощным за всю историю человечества рукотворным взрывом, этот эксперимент взбудоражил политических лидеров мира.
Ещё накануне, 24 октября 1961 г., газета „Нью-Йорк таймс“ сообщила, что, по мнению Белого дома, „подобный взрыв не имеет никакой военной ценности и приведёт лишь к обширному радиоактивному заражению“. Двумя днями позднее эта же газета информировала читателей:
„Политический комитет Генеральной ассамблеи ООН 75 голосами „за“, 10 — „против“, при 1 воздержавшемся призвал Советский Союз отказаться от испытания 50-мегатонной бомбы. Против голосовали советский блок и Куба, Мали воздержался…“.
Но дипломатический и политический прессинг уже ничего не мог изменить — „холодная война“ развивалась по своим законам. Тем более что Соединённые Штаты ещё в первой половине 50-х гг. без каких-либо терзаний сами провели несколько мощных термоядерных взрывов (к примеру, 1 ноября 1952 г. эксперимент „Майк“ мощностью 10 мегатонн и серию экспериментов в 1954 г.: 1 марта „Браво“ — 14,8 мегатонн, 27 марта „Ромео“ — 11 мегатонн, 5 мая „Янки“ — 13,5 мегатонн) 10, с. 82,86.
Последовавшие за советским сверхмощным взрывом официальные заявления только подтвердили, что запланированныируководством СССР политический эффект достигнут. Так, по свидетельству „Нью-Йорк таймс“ от 31 октября, „Белый дом охарактеризовал испытание как политический шаг, направленный на разжигание страха и паники“. А газета „Тайме“ 1 ноября процитировала совсем не „протокольные“ слова премьер-министра Японии Икеды из его телеграммы-протеста Н.С. Хрущёву: „Это испытание ввергло меня в состояние такого шока, какого никогда ранее я не испытывал“.
Теперь эти события — далёкая история. Напоминание, до каких опасных и нелепых „высот“ доходило противостояние двух сверхдержав, из которого, казалось, нет и не будет никакого разумного выхода.
Новому поколению, наверное, непросто прочувствовать и понять весь накал непримиримых страстей, которыми жил тогда мир, разделённый на два враждующих лагеря. Этот период, будем надеяться, безвозвратно ушёл в прошлое. Но даже лишённые эмоций строки „Книги рекордов Гиннесса“ из года в год, из издания в издание упорно напоминают — да, было такое, было: „Самое мощное термоядерное устройство, прошедшее испытание, имело мощность, эквивалентную 57 мегатоннам ТНТ (в действительности — 50 мегатонн. — Ю. С.). Оно было взорвано в СССР на Новой Земле в 8 ч. 33 мин. по Гринвичу 30 октября 1961 г. Взрывная волна трижды обогнула земной шар, первый раз за 36 ч. 27 мин.“ 11, с. 198.
… Лето 1961 г. преподнесло сюрприз. 10 июля Никита Хрущёв провёл в Кремле встречу-совещание с разработчиками и создателями советского ядерного оружия. Он сообщил, что руководство страны, учитывая складывающуюся международную обстановку, приняло решение отказаться в одностороннем порядке от добровольно взятого на себя обязательства не проводить ядерных испытаний. Предстоящей осенью такие испытания будут проведены, и соответствующее официальное заявление будет сделано правительством накануне. До этого момента вся работа по подготовке к взрывам должна была проходить в условиях полной секретности.
Вернувшись с совещания, Андрей Дмитриевич рассказал нам о решении правительства. Он поделился впечатлениями о встрече в Кремле и добавил, что принято также решение разработать и испытать сверхмощную бомбу в 100 мегатонн. Естественно, мы были взволнованы новостями. Во время обсуждения прозвучал острый вопрос: „Зачем нужно делать такое „людоедское“ оружие?!“ Андрей Дмитриевич улыбнулся: „Никита Сергеевич сказал — пусть это изделие висит над капиталистами, как дамоклов меч…“.
Для нас, физиков-теоретиков, — а для новичков, как я, в особенности, — такой поворот событий явился в какой-то мере неожиданностью. Необходимо было немедленно приступать к интенсивной работе. Острота впечатления усиливалась тем, что после длительного перерыва с испытаниями некоторые из опытных сотрудников получали возможность экспериментально проверить ряд новых идей и усовершенствований, а кое-кому из новичков предстояло впервые соприкоснуться с небывалым для них реальным делом. Мы были взволнованы очередным крутым виражом в „грандполитике“ и оказались посвящёнными в готовящийся „сюрприз“ глобального характера. (Советское правительство выступило с заявлением об отказе от добровольного моратория только 31 августа 1961 г. Уже на следующий день над Семипалатинским полигоном прогремел первый взрыв из беспрецедентной по количеству и разнообразию зарядов серии наших ядерных испытаний.)
Пользуясь термином А.Д. Сахарова, „вести“ сверхмощное изделие было поручено одному из самых опытных сотрудников — Виктору Борисовичу Адамскому. Непосредственными участниками его разработки стали наиболее авторитетные сотрудники Андрея Дмитриевича — Юрий Николаевич Бабаев и Юрий Алексеевич Трутнев. Неожиданно для меня я также был подключен к работе над сверхбомбой. Я объясняю это прежде всего тем необыкновенным доверием, с которым относились к новичкам в совсем небольших коллективах физиков-теоретиков, руководимых А.Д. Сахаровым и Я.Б. Зельдовичем. Я испытал это сразу, с первых месяцев работы на объекте. История эта незабываема.
Вместе с моим однокашником А. Рассказовым мы получили задание подготовить для Ю.Б. Харитона обзорный отчёт по состоявшемуся в США подземному ядерному взрыву. Казалось, готовый отчёт „своим ходом“ пойдёт к Юлию Борисовичу или, в крайнем случае, он вызовет нас к себе. Ведь все понимали, насколько это занятой человек. Но произошло неожиданное. Юлий Борисович специально приехал в наше здание и, обосновавшись в кабинете А.Д. Сахарова, провёл с нами по отчёту детальнейшую беседу. Он уехал только тогда, когда по всем обсуждавшимся вопросам была достигнута полная ясность…
Сначала мне казалось, что 100-мегатонное изделие вряд ли будет испытываться, и до поры до времени работа над ним большого накала не приобретала. Чудовищная цифра мощности подавляла и не воспринималась как нечто реальное и допустимое. Но постепенно дискуссии вокруг этой бомбы становились определённее. Вскоре было решено испытывать её в варианте половинной мощности. Всё быстро переменилось. Стало ясно, что из аутсайдера, как мне представлялось в первые дни, это испытание переходит в разряд приоритетных и наиболее ответственных. Сверхбомба в самом деле оказалась на особом счету у Хрущёва, своеобразным козырем в его политической игре с Америкой. Уже по этой причине она никогда не была каким-то „трудовым подарком“ разработчиков ядерного оружия к открытию очередного партийного съезда, как пишут в некоторых публикациях (см., например, 12, с. 99).
Разработке сверхбомбы стали уделять повышенное внимание и оказывать максимальное, всестороннее содействие. Андрей Дмитриевич взял эту работу под свою опеку.
В этот период сотрудники теоретических секторов были увлечены перспективами, которые открылись вследствие принципиальных достижений наших физиков в ходе испытаний ядерного оружия в 1955 и 1958 гг. (О реализации в 1955 г. так называемой „третьей идеи“ теперь знают многие. Но другой важнейший результат был получен в одном из экспериментов 1958 г. и связан с именами Ю.Н. Бабаева и Ю.А. Трутнева.) Этот успех оказал огромное влияние на всю последующую работу над советскими термоядерными зарядами, предопределив исходные концепции и для сверхмощной бомбы.
Случилось так, что после выданного Андреем Дмитриевичем задания на разработку 100-мегатонной бомбы моя прошитая, опечатанная, сверхсекретная рабочая тетрадь оказалась под рукой. Адамский и Трутнев на моих глазах быстро набросали на одной из её страниц принципиальную эскизную схему изделия — в сущности, она и воплотилась в жизнь.
С этого момента и до подрыва изделия Виктор Борисович и я были на работе неразлучны. Всё чаще и всё дольше мы засиживались в его небольшой комнате, занимаясь расчётами, пока, наконец, не стали задерживаться до глубоких сумерек. Эта работа сблизила нас, сохранив теплоту отношений на все последующие годы.
Всё чаще стал заглядывать к нам Андрей Дмитриевич. Усаживался на стул, иногда, к моему удивлению, ловко обвивая одну свою ногу другой. В эти минуты общения и обсуждения результатов стирались должностные и возрастные грани. Мы настолько увлекались (а времени оставалось всё меньше и меньше!), что когда в момент какой-то страстной дискуссии к нам заглянул Я.Б. Зельдович и попытался „заполучить“ Андрея Дмитриевича, он встал, подошел к Якову Борисовичу и по-дружески, очень мягко, выпроводил его из комнаты.
Напряжение нарастало. Иногда невольно возникали сомнения: не подведёт ли изделие, не „откажет“ ли в момент испытаний. Как-то Андрей Дмитриевич заметил: „Если мы не сделаем ЭТО, — пойдём строить железные дороги…“ В другой раз, на заключительной стадии работ, когда за рубежом стали шириться протесты против уже объявленного Хрущёвым сверхмощного взрыва, он довольно спокойно рассуждал, что, хотя в двух-трёх наших посольствах в западных странах и могут разбить оконные стёкла после нашего эксперимента, дальше этого дело не зайдёт.
Мы не только проводили многочисленные расчёты на ЭВМ и делали прикидочные оценки при изменении параметров, стараясь разобраться в физической картине явлений при „срабатывании“ бомбы и стремясь убедиться в эффективности вырисовывающейся конструкции. Мы выезжали к конструкторам для консультаций и согласования технической документации, бывали у экспериментаторов при проведении некоторых модельных опытов.
Работа кипела. На заводе появлялись на свет всё новые детали и узлы будущей бомбы. Естественно, в её создание было вовлечено множество самых разных специалистов.
Напряжение достигло апогея, когда изделие было отправлено в район испытаний. Следом 26 октября 1961 г. к месту, где предстояла окончательная подготовка бомбы и подвеска её в бомболюк самолета-носителя, должны были поездом выехать Адамский и я. Мы условились, что на другой день нас самолётом догонят в Москве Бабаев и Трутнев, и, объединившись, мы вместе отправимся поездом до станции Оленья,
Время было спрессовано. В день отъезда я столкнулся с Андреем Дмитриевичем на лестнице и попросил подписать моё командировочное задание. Он расписался тут же, не поднимаясь в кабинет. Пользуясь неофициальностью обстановки, я спросил, почему он так занятно расписывается, издали перечёркивая в своей фамилии палочку в букве „х“ (позднее он максимально упростил свою подпись). Андрей Дмитриевич ответил: „У меня примета: если удастся перечеркнуть палочку посередине — всё будет удачно. Если нет — жди осложнений“. И добавил, довольный: „Видите, как удачно получилось на сей раз: значит, изделие сработает успешно!“
В тот же день, 26 октября, к вечеру, когда мы с В.Б. Адамским уже заняли свои места в вагоне и готовились к отъезду в Москву, в нашем купе неожиданно появились Ю.Н. Бабаев и Ю.А. Трутнев. Они сказали, что подъехали к поезду вместе с Андреем Дмитриевичем и он ждёт нас в машине. Мы вышли из вагона. Недалеко от платформы стояла „Волга“. Мы уселись все вместе, и началось необычное, но очень важное и срочное деловое совещание. Оно было продиктовано совокупностью обстоятельств и, прежде всего, упреждающим заявлением Хрущёва на открытии съезда КПСС о предстоящем испытании с указанием не только сроков, но и мощности изделия. Такой шаг был беспрецедентным. В сочетании с волновавшими нас техническими нюансами это порождало естественное беспокойство и вызывало дополнительное напряжение.
Андрей Дмитриевич вдобавок поделился свежей информацией, исходившей, повидимому, от высших инстанций. Она также касалась испытания нашего изделия. Насколько я помню, речь шла, в частности, о каком-то политиканстве среди высшего генералитета в этой сложной обстановке.
По существу перед нами возник драматический вопрос: не отменить ли в сложившейся ситуации само испытание. Мнения участников этого импровизированного совещания были выслушаны. Никто не торопился. Виктор Борисович с присущим ему спокойствием и на сей раз был невозмутим: „Я уверен в надёжности изделия. Всё надёжно…“
Тем временем поезд стоял. Наше совещание завершалось. Было решено ничего не менять. Андрей Дмитриевич пожелал успеха и сказал, что остаётся на объекте. Мы с Виктором Борисовичем вернулись в вагон, и поезд тронулся. Перед нашими глазами медленно проплыло скромное здание объектовского вокзала…
Вечером 28 октября, находясь в пути, по поездной трансляции мы услышали голос Хрущёва, выступавшего на съезде с заключительным словом и говорившего как бы для нас:
„В последнее время буржуазная пропаганда много шумит в связи с тем, что Советский Союз был вынужден возобновить испытания ядерного оружия. Эта шумиха приняла истерический характер после того, как на съезде было заявлено о предстоящем испытании ядерного оружия мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Раздаются голоса, будто бы эти испытания противоречат принципам морали. Странная логика! Когда Соединенные Штаты Америки первыми создали атомную бомбу, они сочли для себя юридически и морально оправданным сбросить её на головы беззащитных жителей Хиросимы и Нагасаки. Это был акт бессмысленной жестокости, в нём не было никакой военной необходимости…“ 2, т. 2, с. 571–573.
Мы с Виктором Борисовичем вышли из купе в коридор. Поезд мчался. Сквозь стук колёс по всему вагону раздавался переходящий на высокие ноты голос Хрущёва. Несколько человек слушали трансляцию, стоя рядом с нами. Переговаривались и комментировали… Разумеется, мы и виду не могли показать, что имеем к теме выступления и предстоящему взрыву самое прямое отношение. Хрущёв продолжал: „Укрепляя оборону Советского Союза, мы действуем не только в своих интересах, но и в интересах всех миролюбивых народов, всего человечества. Когда враги мира угрожают нам силой, им должна быть и будет противопоставлена сила, и притом более внушительная…“ там же.
Делегаты съезда разразились бурными аплодисментами. Было ясно, что наше изделие не имеет права не сработать…
На станцию Оленья мы приехали ранним холодным утром. Нас поджидала автомашина „Волга“. Преодолев унылое голое пространство, мы очень скоро оказались в закрытом военном городке при аэродроме. Нас четверых разместили вместе в одной просторной комнате на втором этаже какого-то здания и „поставили на довольствие“ в офицерской столовой. (На меня, недавнего студента, особенное впечатление произвело то, что по первой же просьбе девушки-официантки с милой улыбкой приносили с кухни любую добавку.)
Едва придя в себя с дороги, мы выехали к особо охраняемому внушительному техническому корпусу, который располагался на некотором отдалении от взлётной полосы. В одном из его помещений уже работал с документами генерал-майор Н.И. Павлов — руководитель одного из главков нашего министерства, а здесь — председатель Государственной комиссии по проведению испытаний ядерного оружия на Новой Земле. Ему помогал добродушный и смешливый Коля Самохвалов — наш коллега из группы Я.Б. Зельдовича. После короткой, оживлённой беседы, которая больше напоминала взаимное дружеское приветствие, мы, облачившись в белоснежные халаты, прошли в специальное большое помещение, где находилась „наша“ бомба.
Вокруг неё, выполняя комплекс заключительных операций, „колдовали“ несколько человек в таких же белоснежных халатах. Было тихо, царила спокойная деловая атмосфера. Ясно слышались отдельные чёткие слова. Ничто и никто не мог отвлечь работавших здесь людей от их дела. Таков был установленный порядок.
В этом отношении характерен эпизод, связанный с оформлением моего постоянного пропуска в технический корпус, куда для первого раза меня пропустили по разрешению Н.И. Павлова. Никто не посылал меня к фотографу, мне не пришлось куда-либо ехать или идти. Через какое-то время „спецфотограф“, видимо, снимавший „для истории“ подготовку изделий к испытаниям, подошёл ко мне, и мы „на секунду“ перешли в соседнее помещение. Он пристроил меня у побеленной стены, а я приспустил с плеч свой халат. Затвор щёлкнул, и я вернулся к своим товарищам. А вскоре мне принесли полностью оформленный пропуск с наклеенной фотографией…
Вечером 29 октября в большой комнате на первом этаже здания, в котором мы остановились, за дверью, охраняемой часовым, состоялось заседание Государственной комиссии. Среди присутствующих выделялись три человека в генеральских мундирах: представительный генерал-лейтенант С.В. Форстен, очень статный и по-военному красивый генерал-майор Н.И. Сажин и, конечно, председательствующий — Николай Иванович Павлов, внешность